Черный пролетарий - Страница 42

Ясный, погожий, осквернённый жестоким обращением с интеллигенцией день продолжал своё бесполезное течение. Постоялый двор «Выбор Пути», большой и новый, пахнущий свежей сосной, оказался заполнен крытыми возами. Бродили заросшие до самых глаз дикой шерстью мужики, в конюшне ржали гужевые косматые коньки и породистые башкирские скакуны. Ночью из Проклятой Руси транзитом на Москву прибыл обоз, коему сподручнее было двигаться по тракту, чем по водному пути. Привёз басурманской мануфактуры, лошадей и лесных ништяков, которые произрастают лишь в проклятых землях. Возчики, заслышав про московские беспорядки, ругались, чесались, спорили, куда двигать дальше. Пахли они так, что кроме, как «своеобычно», и сказать было нельзя иначе, дабы смертельно не обидеть. Щавель снял нумер на троих, справился насчёт бани. Баню уже затеяли, пар должен был поспеть через полчаса. Караван встал надолго, обозники хотели осмотреться, прикинуть, распродать ли что-нибудь здесь (галлюциногенная чага шла на ура в любом городе за границей Проклятой Руси) или ехать торговать сразу в Великий Новгород, напрямую к шведам и грекам.

К бане готовились основательно. Принюхивались к свежим веникам, подтаскивали кувшины с пивом. На первый пар собирались люди в количестве пяти человек. После них дожидалась очереди шлоебень, а уж в простывшей бане домывались рабы.

В нумере Щавель с Жёлудем вытаскивали из сидоров чистое исподнее. Лузга оставался караулить огнестрел и имущество.

— У каждой твари свой алгоритм должен быть, — назидательно молвил Щавель. — Места тебе среди людей нет.

Лузга сунул руки в карманы, втянул голову в плечи.

— Я свой алгоритм знаю, — прищурился он. — Гони меня в Орду на кичу! От баланды кровь густеет и уд толстеет.

— Кто в кремлёвской бане ковш навоза на каменку плеснул? — напомнил старый лучник. — Мне светлейший рассказывал. Поездку в Белорецк ты честно заработал.

— Неужто так было? — изумился Жёлудь.

Щавель кивнул.

— Вы у себя в Ингрии стали чухна чухной, — огрызнулся Лузга. — Вам не понять размаха русского характера!

— Не пей много, пока нас нет, — Щавель сложил бельё в аккуратный свёрточек, сунул в мешочек из-под Хранителя, а мешочечек с завёрнутым в кожу Хранителем убрал в сидор. — Во вторую очередь пойдёшь, в парилке ещё жара будет, сердце посадишь.

Лузга покивал.

— Бережёте вы с князем меня для басурманского плена. Хотите кровушки моей напиться, упыри? Хрен вам!

Щавель не стал спорить.

Должно быть, хозяин шепнул караванщику, потому что, когда лучники вошли в предбанник, люди посматривали на них с любопытством и уважухой, а угол вдали от двери предупредительно пустовал.

Щавель распустил косицы, выплел запасную тетиву, расчесал волосы перед парилкой. С чувством великого избавления бросил под лавку пропитанное недугом исподнее.

Хлопнула дверь помывочной.

— Готово, господа! — мимо прошлёпал босыми ногами банщик.

Обозники, предвкушающе похрюкивая, повалили по его мокрым следам. Жёлудь прихватил заблаговременно укупленные отборные веники, для себя и для отца, последовал за ними.

За порогом помывочной обдало влажным жаром. Жёлудь подсуетился, наполнил деревянные шайки, запарил веники.

— Эх-х! — рыкнул плечистый великан лет пятидесяти, бывший в караване главным, и запрыгнул в парилку.

Щавель натянул банную ушанку, залез на полок рядом с ним, на самый верх. Жёлудь, не любивший жара, устроился посерёдке.

— Поддай-ка, Митроша! — распорядился караванщик, и белобрысый бугай щедро плеснул на каменку.

Посидели. Митроша добавил. Пар опустился. Устроившиеся внизу повалили на выход. Щавелю захорошело. Он чувствовал, как раскрываются поры и через них вытекает весь яд. Полок под ним сделался мокрым от пота. Он слегка помахивал, да похлопывал веником, нагоняя на себя пар, затем решил, что достаточно, и выбрался охлонуть.

Жёлудь с караванщиком держались до последнего. Опыт боролся с молодостью. «Я не отступлюсь», — думал Жёлудь. Наконец, разум победил. Караванщик слез с полка и отправился отдыхать. Жёлудь самодовольно ухмыльнулся ему в спину, подождал, когда захлопнется дверь, потом тоже поднялся и с достоинством вышел.

Ополоснулись, пошли на второй круг. Распробовав эту парилку, Жёлудь полез наверх к отцу. Сидели, потели, мальца охаживая себя веничками. Митроша исправно поддавал парку, на полок не садился, парился стоя, то и дело опускаясь на корточки, видать, был слабоват до жару.

Пробирало до нутрей. Мужики опять повалили на выход.

— Пойдём, — молвил Щавель. — Нечего пересиживать.

Сытно хрюкнув, караванщик вытянулся на освободившейся полке.

— Давай-ка, Митроша, пройдись.

Митроша схватил распаренный веник и принялся люто, яростно стегать, будто палач семихвостой кошкой.

Постояв немного у дверей и подивившись на суровые забавы мужей Проклятой Руси, отец с сыном вышли.

После парилки как-то легко и быстро перезнакомились, сели за стол, разговорились.

Щавель, закутавшись в простыню, сидел на лавке, дул травяной чай. Мужики притащили кувшинчики диковинных деликатесов, угощали тихвинского боярина, но Щавель берёгся. Даже мёд из цветков сортовой алтайской конопли, собранный высокопродуктивными пчёлами-убийцами, не смог его соблазнить. Душа помнила отчаяние подступающей смерти, а такую сытность изведанного напитка Силы было не перешибить ничем. Алкоголя на столе не было. Пиво в бане оставили для рабов. Впрочем, ждали, что самая упоротая шлоебень всё равно полезет в парилку с водкой, и обсуждали возможные потери.