Первуша тоже запинал супостата до потери сопротивления и остановился. Братья тяжело дышали. Лошадь глухо рычала, исходила пеной и всё дёргалась, вот-вот оборвёт поводья. Ей словно чёрта показали, бедняжка не могла уняться.
— Има-ать-копать! — заблеял Вторяк, отпрыгивая подальше.
Ослеплённые горячкой боя, братья не сразу поняли, в чём дело. Даже Щавель с Жёлудем в темноте не разобрали свершившееся чудо.
На залитом кровью хвойном ковре с торчащей из головы стрелой лежал крупный волк.
Рота спала и похрапывала.
Михан, которого оставили дежурным, сидел в канцелярии и читал «Новые приключения Маркса и Энгельса». Ему было покойно. На столе горели две свечи, запас которых парень обнаружил в шкафчике. Было светло и тихо. На тумбочке переминался с ноги на ногу раб. Где-то далеко в лесу должно быть умирал на руках сына командир Щавель, но Михана это не волновало. Он отделился от тихвинской компании и уже не чувствовал себя одиноким в дружине. Михан читал про московскую жизнь, впитывал реалии незнакомого ранее мира. Иногда он отрывался от книги и уносился мыслями в Новгород. На своё будущее молодец смотрел с оптимизмом.
В роте было уютно. Михан чувствовал себя дома.
— Волчара позорный! — Лузга пнул под дых связанного пленника. Волк скрючился и засипел через щель между клыками и вставленной в пасть палкой.
Добычу сгрузили во дворе Централа. Ратники высыпали из казармы, радовались возвращению командира в прежнем здравии. Командир не подкачал, возвернулся с диковинной добычей. Расспрашивали товарищей, что было в лесу, но те ничего толком сказать не могли. Захваченные живьём служивые с первыми лучами солнца превратились в волков. Неизвестно куда делась форма, оружие и спецсредства. Оставшись без наручников, волк, что был пободрее, спрыгнул с телеги и убежал в лес, а тот, которого отбуцкал Третьяк, оказался не столь проворен. Ратники его схватили, помяли и крепко связали. Щавель доставил зверюгу в тюрьму для допросов, изучения и медицинских опытов.
Старались впустую. Воля Петрович сразу разочаровал:
— От такого волка никакого толка, — заявил он, ничуть не удивившись. — Это оборотни в погонах, забежавшие из Проклятой Руси. Должно быть, там совсем неладно стало, если даже их распугали. Днём это нормальные волки, но по ночам превращаются в злых ментов. Движимые инстинктом, они бесчинствуют по лесам, сами не понимая, что творят. По сути они животные неразумные, а не люди в зверином обличии. Басурмане их очень боятся. Оборотни в погонах больше всего щемят басурман, да китайцев. Днём руководствуются повадками зверя, а ночью — чувствами мента. В этом состоянии на русских нападают только с лютой экзистенциальной тоски от осознания бесполезности своего существования.
Лузгу ажно всего передёрнуло при воспоминании о лютой экзистенциальной тоске, испытанной на белорецкой промке, да от мысли, что через Проклятую Русь придётся идти вновь.
— Тогда и уд ему в пасть, чтоб башка не качалась, — безапелляционно высказался он.
До этого не дошло. Оборотня отволокли в каземат и поставили на довольствие. Щавеля же Воля Петрович зазвал к себе в кабинет, поведал о конструкторских разработках Политеха, угодливо испросил, что теперь делать с заклёпочниками.
— На твоё усмотрение, — равнодушно обронил Щавель. — Ты в городе главный, сам и рули ситуацией. Тебе решать насущные проблемы, а мы завтра выходим в Муром. Сегодня баня, да я на постоялый двор пойду, доклад дописывать. Не обессудь, нагостился что-то у тебя. Тюрьма меня давит.
— Как скажешь, боярин, — сверкнул медвежьими глазками раб, не смея перечить. — Здоров ли ты?
— Только пока дышу вольным воздухом, — Щавель развернулся и вышел.
Он поднялся в свой временный кабинет, взял черновик доклада, достал из ящика стола АПС, сунул за ремень. Посмотрел в окно. За окном была казарма, два шныря с мётлами бранились посреди двора вместо того, чтобы работать. За ними наблюдали расслабленные дружинники. И хотя Литвин отменил боевую готовность, фишку у входа на всякий случай оставил.
«До Белорецка-то далеко как, — подумал Щавель. — Вернусь ли назад? Вернётся ли оттуда вообще кто-нибудь?» Защемило в груди. Владимирский централ пил силу не по часам, а по минутам. «В лес! — скрипнул зубами командир. — Надо выбираться отсюда. До чего же гадское место. На болоте ночью посреди гибельной топи чувствуешь себя комфортнее, чем здесь в тёплой комнате».
Он оставил злосчастное здание, взял на конюшне смирную кобылу, с которой выезжал из Великого Новгорода, и в сопровождении Жёлудя и Лузги отправился искать постоялый двор.
На Большой Нижегородской улице, бывшей городским отрезком Великого тракта, усиленный патруль безжалостно лупил дубинками манагера и двух хипстеров. Один хипстер был московский, в настоящих тонких и кривых джинсах. Другой — местный, корявый, по причине безблагодатности недопревратившийся. Обыватели обходили их стороной и делали вид, будто ничего не происходит.
Завидев верховую троицу, стражники присмотрелись, узнали Щавеля, отдали воинское приветствие и вернулись к прерванному занятию.
«Быстро тут учатся», — подивился старый лучник. Он понял, что с улиц исчезли беженцы, да и образованного класса не видно. Приступивший к исполнению должностных обязанностей городничего Воля Петрович наводил порядок привычными методами. Как любые насильственные методы, действенными.