Черный пролетарий - Страница 66

К оглавлению

66

Ночной свет превратил мрак в полумрак. Священник вместо слов легонько толкнул Щавеля в спину, заперся, задёрнул плотную штору, не дающую ушам наушников подслушать, о чём говорят в квартире, а глазам соглядатаев подшнифтить через замочную скважину. Прошёл в комнату. Не глядя, взял со стола коробок, чиркнул спичкой, запалил свечу, завесил окна.

— Вот мы и в безопасности, — священник указал на мягкое кресло возле стола, постепенно прорисовывающееся из темноты. — Пересидим до утра, пока полиция не перестанет рыскать в поисках пары господ в рясе и сюртуке.

Щавель уселся, закинул ногу за ногу. Грек зацепил подсвечник за кольцо рукояти, прошёл через комнату, жёлтый свет озарил чёрную громаду буфета. Прозвенели стёклышки двери. Священник вернулся с бутылкой и двумя рюмками.

— Изведаем от плода виноградного не стока ради веселия, скока снятия стресса для, — он набулькал по полной.

Щавель потянул носом и не ошибся.

Отец Мавродий протянул рюмку, опустился в кресло по другую сторону стола.

— За покойников, не чокаясь, — предложил он.

— Ну, за слёзы вдов и матерей! — Щавель опрокинул рюмку, мелком подумав, что даже у манагера была мама. А может даже и жена.

— За матерей! — отец Мавродий последовал его примеру.

Посидели, приходуясь, оттаивая от рукопашной. Впрочем, хороший алкоголь быстро оказал целительное воздействие на обмороженные души. Священник зашевелился в кресле, тряхнул головой, сбрасывая ошмётки стресса, и благостно улыбнулся.

— Где вы научились так ножиком тыкать?

— Жизнь научила. А вы где научились ногами махать?

— Здесь. Дома, — отец Мавродий налил ещё метаксы. — Лакей обучил. Когда я приехал в Великий Муром, сразу купил негра, чтобы по хозяйству всё делал и сопровождал в присутственные места, я один не успеваю, да и статусные вещи здесь ценятся. Раб оказался посвящённым в тайный мужской африканский союз Тыква Ндо. Я до конца не разобрался в их дикарских верованиях, но понял, что молятся они выдолбленной тыкве, в которой прорезаны глаза и рот, а вовнутрь вставлена горящая свеча. Рождество Тыквы празднуют в ночь с тридцать первого октября на ноябрь, когда силы зла особенно сильны и сведущие люди рекомендуют держаться подальше от торфяных болот. Весля, так зовут раба, оказался знатоком приёмов рукопашного боя. На досуге он обучил меня технике ударов ногами, а я увлёкся и преуспел.

— Дело нужное и необходимое, — заметил Щавель. — Неспокойно у вас в столице. Улица в центре, а грабят как на выселках.

— Да это мигранты понаехали, — возмутился грек. — Совсем обнаглели, набежали как саранча. Работать не хотят и не умеют, они же москвичи! Что им остаётся? Только грабить и воровать. Муром стонет. Полиция не справляется. Мигранты спелись с быдлом на окраине и барагозят вместе. Пора создавать органы миграционного контроля!

— Зачем умножать писарей? — удивился Щавель. — Полиции в Муроме хватает. Надо вешать и стрелять, если будут сопротивляться, а прочих лишних людей отправлять на тяжёлые работы, — поделился опытом тихвинский боярин. — У нас в Ингерманландии для бешеных скидок нет, а, пуще того, для москвичей. Увидел москвича и согнал его с бела света. На том стояла и стоять будет земля русская.

— Так это вы, — сообразил священник-детектив, — в Москве шороху навели?

— Красна Москва углями, — только и ответил на это командир.

— Мало нам своих бакланов и гопников, так ещё налетели как грачи хулиганы-москвичи. Вы догнали беду, которую прогнали, а теперь разгребаем её мы вместе.

— У меня в жизни есть, о чём пожалеть, — сказал Щавель. — Об этом я не пожалею.

Грек сокрушённо вздохнул.

— Надо было взять экипаж.

«Зато познакомились, — подумал Щавель. — Ничто не раскрывает характер мужчины лучше, чем драка. Хорошо, что не взяли экипаж».

* * *

В ночь с субботы на воскресенье рабочая слобода на Болотной стороне Оки не спала. Лился рекою алкоголь, там и сям вспыхивали короткие драки, в дренажных канавах сами собой устраивались заплывы. Босота с пролетарской беспощадностью топила скуку безысходного существования в дешёвой выпивке. Яростно обсуждали убийство генерал-губернатора, гадали, кто займёт его место, мусолили, как обустроить Россию. Пили все. Сознательные трудящиеся и безрассудные холопы, цеховые мастера и кустари-одиночки, рабы и свободные, разночинцы и чернь. Только в перекосоёбленной халупе, притулившейся на отшибе к бараку старьёвщиков возле мусорной горы, было темно и тихо.

Но вот, чу! — скользнула к дверям фигура. Забарабанили по доскам костяшки пальцев. Прокравшийся гость выждал, харкнул, не выдержал, бухнул кулаком. Внутри хибары заскрипел топчан, взвизгнули половицы, в щель протиснулся перегар шнифтящего жильца.

Ночной визитёр не просился войти, соблюдал конспирацию. Решительно откашлялся, веско и сурово известил:

— Мать твою… арестовали, Павел.

И тогда в помойном домике на Болотной стороне сердито зарычали.

Глава восемнадцатая,
в которой Михан получает погоняло, Филипп идёт в театр, а Щавель и Жёлудь в цирк

— Кто рано встаёт, тому глаз вон, а кто других будит, тому оба, — прохрипел Филипп, натягивая одеяло на голову.

— Вставай, давай, сам просил разбудить, — Михан снова потряс его за плечо. — Подымайся, задрыга, счастье проспишь.

Поломавшись, как положено настоящей творческой личности, бард продрал глаза. Михан не пугал, предупреждая относительно счастья. И хотя день был воскресный, имело смысл шевелиться спозаранку. «Успех такой гей, — хмуро подумал Филипп, наматывая портянки, — что не даётся беспечному творцу, коий ленится просить его руки. За успехом нужно ухаживать, подносить подарки, окружать вниманием и заботой, только так можно рассчитывать на взаимность. И то, если соблаговолит, а не закапризничает».

66